Následující text není historickou studií. Jedná se o převyprávění pamětníkových životních osudů na základě jeho vzpomínek zaznamenaných v rozhovoru. Vyprávění zpracovali externí spolupracovníci Paměti národa. V některých případech jsou při zpracování medailonu využity materiály zpřístupněné Archivem bezpečnostních složek (ABS), Státními okresními archivy (SOA), Národním archivem (NA), či jinými institucemi. Užíváme je pouze jako doplněk pamětníkova svědectví. Citované strany svazků jsou uloženy v sekci Dodatečné materiály.

Pokud máte k textu připomínky nebo jej chcete doplnit, kontaktujte prosím šéfredaktora Paměti národa. (michal.smid@ustrcr.cz)

Александр Козлов Alexandr Kozlov (* 1961)

• родился 28 января 1961 г. в поселке Покровское, Днепропетровской области, тогда СССР

• учился в Донецком техникуме промышленной автоматики, работал на шахте «Социалистический Донбасс»

• 1980—82 гг. служил в армии в танковых войсках под Киевом

• в 1985 г. окончил с отличием Донецкое художественное училище

• в 1990 г. окончил Ленинградское высшее художественно-промышленное училище

• в 1989 г. был арестован, допрошен и избит в КГБ за акцию протеста на Невском проспекте против лжи правительства по поводу аварии на Чернобыльской атомной станции

• год скрывался от КГБ в Горловке Донецкой области

• в 1990 г. бежал за границу, получил политическое убежище в Чехословакии

• после распада СССР в 1991 г., получил паспорт ООН

• работал скульптором-реставратором объектов периода барокко в Германии, Франции, Швейцарии, восстанавливал костелы и скульптуры во многих регионах Чехии

• вырубил копию скульптур Девы Марии Матиаша Бернарда Брауна и Девы Марии Михала Яна Йозефа Брокоффа

• с началом полномасштабного вторжения РФ в Украину, в 2022 г. в Мариуполе погибли родители жены, а его мать бежала из-под ракетных обстрелов из Сум в Прагу

• помог в Чехии многим украинским беженкам с детьми: организовал общежития в Чешском Броде и Коуржиме

Český překlad celého příběhu následuje po ukrajinském originálu:

Родина, стертая с лица земли

Александр Козлов — известный в Чехии реставратор, автор копий работ Матиаша Бернарда Брауна, Михала Яна Йозефа Брокоффа, самобытный живописец и скульптор — уроженец Донбасса, края шахтеров в Украине. Язык, культура его малой родины, села Ольшаны и города Дебальцево, и родины его жены, прекрасного города у моря Мариуполя, были когда-то частью «великого», как им казалось, СССР. Однако неосторожное выступление в позднем СССР, уже при М. Горбачеве, против лжи о последствиях атомной катастрофы в Чернобыле привели к допросам и избиениям в КГБ, и Козлов совершил побег за железный занавес. Позже, с независимой Украиной он поддерживал связь — там оставались родители. Но жизнь там воспринимал критически. Считает, что Донбассу не хватает культуры, а только она приносит истинную свободу личности. В свободу, дарованную сверху, он не верит, и не путает ее с экономическими благами. Завершая более чем тридцатилетний путь успешной карьеры в Праге, он все же мечтал купить домик в Мариуполе и жить на берегу Азовского моря с женой на пенсии, когда дети будут взрослые. В 2022 году, с началом полномасштабной агрессии, в Мариуполе погибли родители его жены, его мать оказалась беженкой, а города были стерты с лица земли.  

Александр Владимирович Козлов родился 28 января 1961 года в поселке Покровское, Днепропетровской области, тогда СССР.

Мать, Козлова Анна Васильевна (урожденная Кажан), — работник общепита. Она из села Ольшаны (укр. Вiльшани), Сумской области, Украина. Ее отец Василий Акимович был водителем автобуса, мама работала в колхозе. Дважды семью раскулачили: сначала забрали скот, потом кукурузную мельницу. Анна, единственная из трех сестер, уехала учиться в Луганск. В ее семье отец говорил по-украински, а мама и сестры по-русски. «По-украински говорить было стыдно — это было признаком отсталости, провинциальности, если ехали в район — там уже нужно было говорить по-русски».

Папа, Козлов Владимир Александрович, — преподаватель музыкальной школы, композитор-песенник. Происходит из города Дебальцево Донецкой области Украины. Его отец, Александр Николаевич Козлов, инвалид войны, ослеп в результате контузии; мать, Козлова Мария Андреевна (урожденная Шепель), работала посудомойкой в профилактории. Владимир Александрович окончил Луганское музыкальное училище, работал в музыкальных школах в Покровском и Дебальцеве.

Родители ссорились — отец на «халтурах» выпивал: он играл на свадьбах и банкетах. Александр в детстве подолгу жил у бабушки и дедушки со стороны отца. Его младший брат, который родился 12 апреля 1964 года, был назван в честь Гагарина — Юрием. Об отце остались теплые воспоминания: как водил на речку, принес масляные краски и кисти, рассказывал о спартанцах и учил аутотренингу. Маму мало видел — была все время на работе. Когда пошел в школу, научил свою бабушку Марию читать.

Социалистический Донбасс — тупиковый край

О способностях ребенка никто не думал: для мальчика его социального положения была одна дорога — подземная разработка угольных месторождений. В 15 лет мать отправила его учиться в Донецкий техникум промышленной автоматики.

Ежегодную практику с 1-го курса Александр проходил в шахте «Социалистический Донбасс». «Полная темнота, только лампочка, но она не выдерживает шесть часов, ее нужно включать только тогда, когда нужно что-то посмотреть. В основном работали в темноте на ощупь. Шум, грохот, удары и крики „Орел!“ — когда вагонетка срывается с рельсов и летит вниз. На глубине 1100 метров уже чувствуется тепло ядра земли, там жарко. Маска сразу залипает потом. Снимаешь. После шахты сопли были полгода черные».

Тогда он был горд, что живет в СССР: «Я от души верил, что мне повезло родиться в Советском Союзе. Ты избранный. Ты часть великого народа. Построить Байкало-Амурскую магистраль, тайгу покорить, пионер космоса… Для того чтобы противостоять капитализму, мы должны были приложить все силы. И я их прикладывал! Я был гордый гражданин…»

Сейчас он видит это по-иному и даже приравнивает труд на шахте к изнасилованию ребенка: без опыта и кругозора не понимаешь, что нормально, а что нет. Донбасс называет «тупиковым» краем: шахтеры получали большие деньги, но тратить их было не на что, они деградировали и теряли здоровье — профессиональные болезни коленей и легких. «Шахта — подземная могила, которую человек себе копал…»

Однако с государством Саша Козлов никогда не сливался — не славил и не хулил, все воспринимал как стимул к личному развитию: был мастером спорта по альпинизму в добровольном спортивном обществе «Зенит», выступал в цирковой студии в ДК им. Ленина, играл на гитаре.

Жил в общежитии, в комнате размещалось семь человек. Уединялся в библиотеке — там ему разрешили рисовать в нерабочие часы. В комнате Сашины картины портили его товарищи.

Из шахтеров в богему

Окончив 3-й курс, узнал, что в городе открылось Донецкое государственное художественное училище. Чувствовал респект к людям творческой профессии: «Я думал, художники на Олимпе, а смертным это недоступно. Рисовать — удел богов». Сразу решил поступать. Но из техникума не отпускали, отец заступился и помог забрать документы.

Художественное училище много дало благодаря тому, что кадры были неместные: преподаватели из Киева, Харькова, Ленинграда. Ленинградские учителя были горящие, возили ребят поездом в Ленинград на открытие мировых выставок и просто встречать белые ночи.

В училище Александр был старше остальных, выделялся энергией, был комсоргом группы — скорее, дань его лидерским качествам, чем идеологии.

В первый же день в училище он познакомился с будущей женой Натальей.

Армия — это жестокость, ненависть и бездушие

Не окончив даже 1-й курс, в апреле 1980 года был призван в армию. «Учебку» проходил полгода в Буче. Потом служил под Киевом в в/ч 0888 — часть была отборная, все спортсмены. «Нас готовили для отсылки в Афганистан. Потом началась заваруха в Польше — нам раздали карты Польши. Замполит предупредил, чтобы об этом не писали в письмах домой». Но на войну не отправили.

Болезненно воспринимал несвободу, насилие общества над человеком: видел, как издевались над молодыми солдатами — зубной щеткой заставляли мыть коридор, пьяные командиры ночью поднимали по тревоге. «Какие мужские качества воспитывала армия? Жестокость, ненависть, бездушие. Я готов был взять автомат и пойти в штаб».

Мог бы сорваться, но, по его признанию, спасли Наташины письма. «Наташа ждала из армии и каждый день писала письмо. 730 писем получил от нее. И у нее от меня 730 писем. Письма хранились в Мариуполе у ее мамы».

Студенческая свадьба в Донецке

После армии они с Наташей поженились в Донецке.

Наталья Козлова (в девичестве Гах), 1962 г. р., из Мариуполя. Детство она провела в Индии, где отец, Николай Леонтьевич Гах (1934 г.р.), работал инженером на строительстве металлургического завода. Мама Наташи Елена Ивановна Гах (1941 г.р.) — музыкант, пианистка. В ее семье все говорили по-русски, и украинский язык Наташа не знает.

На свадьбу Наташины родители приехали из Мариуполя на своей машине «Волга».

Мариуполь любили, путешествовали на летних каникулах с друзьями на надувном плоту вдоль диких берегов Азовского и Черного морей.

Ленинград — культурный мир, а культура — начало свободы

В 1985—1990 гг. Александр и Наталья учились в Ленинградском высшем художественно-промышленном училище им. В. Мухиной.

Его поражала удобная жизнь в северной столице: «В магазинах тут все было, а в селе хлеб привозили в магазин раз в неделю. Мяса там было не купить. Если у тебя в погребе не висит копченая половина свиньи — ты без мяса, если нет в огороде капусты — ты без борща».

В бытовом отношении, конечно, было нелегко: лимитная прописка, подработки — от разгрузки вагонов до курсовых работ на заказ. Наташу материально поддерживали родители.

Их с Наташей комната в общежитии была местом компаний. Слушали рок-оперы «Юнона и Авось», «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», помогали сокурсникам с идеями по скульптуре и живописи. Наташа пекла пироги.

Ощущали город как культурную среду: «В Ленинграде открылся широченный мир искусства». Александр много времени проводил в Эрмитаже, куда вход для студентов художественных вузов был бесплатный. Самоидентификация шла через мир детства, и он устанавливал свои контрапункты: искусство Майя — это были для него вышитые бабушкой подушки, искусство древнего Египта — это шлифовка крыши у деда.

Мухинское училище оказалось очень либеральным. Сравнивая с Академией художеств в Москве, где учились сокурсники по Донецкому училищу, он видел, как они задушены пропагандой: композиции из серпа и молота, звезды и флага, а в фигуративном искусстве — моряки, солдаты, летчики. «Москвичей было жалко. Нам разрешали формальные и абстрактные композиции. Все, что хочешь».

В это же время друзья-евреи уезжали за границу. Саша покупал у них книги и отъезд воспринимал с болью: «Ведь тогда отъезд за границу — как в могилу: ни они к нам, ни мы к ним. Навсегда». Потом друг из Академии художеств удрал за границу на надувной лодке по Черному морю, он прислал им из Турции открытку.

Перестройку Саша не заметил. «Уже Горбачев был: кришнаиты ходили по Питеру, ветераны, неофашисты. Для нас это не были знаки свободы. Разница была только в том, что можно было джинсы купить и сигареты Camel».

Истинной свободой он называет настоящие отношения, открытость сердца, любовь и готовность к самопожертвованию ради любви, как в рок-опере «Юнона и Авось». И главной свободой была свобода творчества. Но без культуры свобода невозможна.

Мы были в Питере «хохлы» (этнофолизм)

Вспоминает высокомерное отношение к ним в Ленинграде по этническому признаку — за южное наречие их с Наташей называли хохлами. «Каждый раз в магазине или кафе нам говорили: „хохлы“. Мы были хохлы — потому что у нас украинская „г“. Немножко обидно было. Но мы понимали, что мы хохлы».

Но чужаками себя не чувствовали: «Мы не переехали из Украины в Россию — это был Советский Союз, наша родина, бескрайняя, единая, без границ. Донецк вообще не сильно был Украиной. Украина — это было село Ольшаны, где дедушка жил, там говорили по-украински, там чувствовался уютный уголок Украины. Донецк русский и Мариуполь русский. Это насаждалось искусственно».

Больше беспокоило советское неравенство: были «блатные» дети, родители которых были в комиссии по распределению заказов или члены Союза художников: «У „сынков“ были свои мастерские и персональные выставки. Это вызывало депрессию, если смотришь в будущее. У них все схвачено. А ты никто: твой отец никто, твой дед никто и ты будешь никем».

Арест, допрос и избиение за правду о Чернобыльской аварии

В Донецке на каникулах друзья дали Саше Козлову листовку о Чернобыле. «Читал… там такое было! Официально говорили, что маленькая доза радиации полезна — она убивает микробы. И демонстрации были 1 мая. Люди шли. А тем временем в школах были изъяты счетчики Гейгера, врачам запрещено ставить диагноз лучевой болезни. Людей выселили из зоны, а коровы ходили на пастбища. Зараженные продукты распространяли на незараженные участки, чтобы увеличить смертность и замаскировать статистику».

Саша привез экземпляры листовки в Ленинград.

«Сделали по-дурному. Вышли на улицу. Большой рулон бумаги. Петиция: повернуться лицом к проблеме Чернобыля. Делали мы, дураки — пара ребят и девчонок. На Невском».

Его забрали в КГБ из общежития. Били. Показали его фото на Невском проспекте. «Я слышал все как сквозь воду — было сильное сотрясение мозга». Но протокол не подписал и даже отказался его читать.

«Они говорили: видишь, что происходит — кришнаиты, ветераны, неофашисты, а мы только хотим знать, когда, что и где будет, чтобы обеспечить порядок».

Это привело его к мысли, что с людьми тут что-то не так: они готовы врать, чтобы не портить картину счастливого социализма. Наводить порядок они не собираются.

Бегство в Горловку после допросов КГБ

В 1989 году Александру запретили проживание в Питере по судебному распоряжению: «Можно было пойти сдаться, подписать. Говорили: на коленях приползешь, ноги целовать будешь. Я говорю: нет».

Он вызвал жену из общежития и даже предложил ей расстаться, чтобы она нормально устроила свою жизнь. Она плакала и отказывалась это сделать.

Уехал в Горловку Донецкой области, чтобы замести следы. На работу нельзя было устроиться — у него не было прописки. Жил на заброшенном складе без электричества и отопления. В это время еда в магазинах была по талонам, но у него не было прописки и, соответственно, талонов. Жил впроголодь.

Однако времена были интересные — начало частного бизнеса: открывались кафе, салоны. Всем нужно было оформление, и Саша этим зарабатывал. Деньги отправлял в Ленинград Наташе. Каждый понедельник он ей звонил на квартиру друзей.

Однако и в Горловке за ним пришли. «Один хороший милиционер пожалел, он посоветовал лечь на дно или исчезнуть».

Побег за границу — в Чехословакию

Жизнь была невыносимой, созревал план побега за границу. «Я понимал, что я никогда не дотронусь до культуры Майя, Египта, Греции. Я понимал, что здесь я всегда буду зайчонок с серенькими ушками, у которого нет покровителя. Самое большое понимание, что живем во лжи».

Александр и Наталья бежали порознь. «Это было поездом. Как границу переехали, я использовал момент и сбежал».

Встретились в Праге 1 апреля 1991 года. Заявили о политическом беженстве. Прошли собеседование. О тех людях, кто помог, Саша дал слово не рассказывать.

В лагерях и благотворительных ночлежках

Полгода прожили в лагере беженцев. Летом собирали чернику и продавали у дороги. Собирали грибы в лесу.

Натягивал простыни на подрамники, Наташа писала картины, он делал скульптуры из блоков пенобетона. Сделали первую выставку в Млада Болеславе — о них написали в газете. Саше предложили работу в Культурном центре.

Александр автостопом ездил в Прагу, отнес картины в чешский союз художников Manes («Манес»), и их с Наташей приняли в союз.

После лагеря полгода жили в христианской благотворительной организации Naděje («Надежда») — сначала койка только на ночь, потом дали комнатку. «Каждые выходные нужно было молиться и петь псалмы. Если не пришел на богослужение — отключали электричество».

Знак Naděje — крест со звездой в середине — разработал Саша Козлов в благодарность за кров.

Когда в декабре 1991 года Советский Союз распался, Козловы остались без гражданства. «Министерство внутренних дел выдало нам синие паспорта ООН — человек без гражданства. Великолепные паспорта — открыты все границы».

Они первый раз позвонили родителям, уже не боялись, что звонок из-за границы им навредит. До этого времени родители о них ничего не знали.

Карьера от каменщика до реставратора чешского Микеланджело  

В 1992 году Саше предложили работу в Германии, сначала каменщиком, потом скульптором-реставратором.

В 1992 году от союза художников «Манес» их пригласили по програме Recontre («Встречи») на воркшоп во Францию. Месяц жили и работали там — творчески осмысливали юг Франции, создавали произведения.

Близко подружились с организаторами, мадам Денизой и Патриком Томасом. Французы даже пошли на серьезную авантюру ради них — и по их медицинской страховке Наташа прошла обследование на бесплодие. Потом Дениза и Патрик стали крестными.

Александр сделал скульптуру в стиле барокко в город Фрайталь в Германии и фонтан во Франции, работал скульптором в Швейцарии.

Родились дети: Александр (1994), Патриция (1998), Ребекка (2005). Александр обосновался в Чехии, хотел больше быть с детьми.

В 1995 году получил госзаказ — изготовить копию скульптуры Девы Марии М. Б. Брауна из 8-тонного блока песчаника. «Мы жили в доме у священника на Летограде. Рубил в саду священника. Каждый день в течение трех лет он читал нам Библию. Мы серьезно познакомились с Библией благодаря ему».

Потом был другой драгоценный опыт — копия работы М. Я. Й. Брокоффа, тоже Дева Мария.

Соприкосновение с родиной: «я бы не смирился»

Козловы научили своих детей русскому языку, избегали говорить с ними на чешском.  «Русский — язык нашей семьи. Не потому что родина, глупости…»

За 33 года были на Донбассе всего три раза — и чувство сравнения удручало: хамство и грязь. Столкнулись с обычной «советской» проблемой — вымогали взятку в аэропорту, не отдавали дорогую профессиональную скрипку дочери Патриции, с которой она прилетела выступать на фестивале. 

Комментирует это очень жестко: «Мои родители жили в дерьме. Я жил в дерьме. Я уехал. А вы остались. Как вам помочь, чтобы ваши дети и внуки не жили в дерьме? 40 миллионов — их это устраивает. Я бы не смирился».

Замечает не только расслоение общества, но и извращенное уважение людей к власть имущим — высокопоставленным преступникам, о кумовстве, воровстве и взяточничестве которых легко догадаться.

Рассказывает, что даже на пляже люди видели, что они «иностранцы» по тому, как они обращаются с детьми.  «Мы настолько изменились здесь: в Чехии, Франции, Германии, Швейцарии — Европе. Я уже не смогу стать частью того общества».

К природе Украины у Саши сохраняется привязанность. Они с Наташей планировали купить домик на берегу Азовского моря и жить там на пенсии.

Война: горе беженцев и потеря русского мира

В войну не могли поверить, не спали несколько ночей.

Когда хлынул поток беженцев из Украины, Саша просто забирал женщин с детьми из очереди в Конгресс-центр, отвозил в Кутну Гору, где было свободнее и спокойнее оформить документы.

Составил список мэров городов Чехии, где реставрировал костелы или скульптуры, и всех обзвонил. В Коуржиме и Чешском Броде удалось организовать общежития. Селил семьи украинцев у священников.

«Мы помогали украинским людям, которым нужна была помощь, но также помогали российским студентам, у которых начались проблемы с банками и визами. Я не разделил — украинцы наши, русские не наши, нет». Хотя со многими знакомыми в Москве разорвал отношения.

Родители Наташи погибли в Мариуполе

Начиная с 2014 года, уговаривали родителей Наташи переехать в Прагу. «Говорил родителям: приезжайте. Говорил, что Крыму нужно будет сухопутное соединение с Ростовской областью». Но родителям было не оторваться от отеческих могил.

Связь держали по скайпу до 4 марта 2022 года. А потом: вызов без ответа, вызов без ответа. Погибли оба.

Начался обстрел района, и ракета попала в их дом. Отец в это время находился в квартире — он был уже инвалид на коляске и не мог спускаться с 4-го этажа, а мать была в укрытии в подвале. Отец кричал из квартиры и люди его вынесли на руках.

«Мне прислали фотографии квартиры волонтеры. Полметра, даже больше, дыра пробита. Видимо, ракета или снаряд танковый — не знаю. Все перегородки упали, мебели нет. Я увеличивал фотографии на компьютере, рассматривал. Кусочек люстры остался — узнаю. А так ничего. От пианино осталась дуга, на которую струны натягивались — узнается эта форма, она чугунная. Окна выбиты, батареи пробиты».

Отца насильно вывезли в Крым, он умер в Симферополе, где похоронен и как — неизвестно.

Волонтеры прислали Саше и фото могилы Наташиной мамы. Во дворе кучка земли, две деревянные щепки прибиты в виде креста.

«Готовили они во дворе на кострах. И готовила мама. Потом тревога, бомбы сбрасывали. Все в подвал спрятались. А она: ой подгорит. Высунулась — вроде тишина. Вышла и ее сразу...» Мама Наташи погибла 1 апреля.

Мама — беженка с неузнаваемым лицом

Сашина мама добиралась до Праги семь суток из-под Сум. Ехала, когда Сумы уже были в кольце, и только два раза открыли выезд для гражданских автомобилей. Она попросилась к людям в машину: «У меня сыночек в Праге — известный скульптор, возьмите меня с собой. Вещей у меня ничего — сумка через плечо».

Сильно бомбили, они двигались в сторону Молдавии, подальше от линии фронта. Вдоль границы с Молдавией тоже бомбили. Довезли ее до Польши, а дальше — в Прагу на автобусе.

Саша встречал мать на автобусном вокзале. «Приехал я на Флоренц. Хожу, смотрю, не вижу ее. Потом вижу со спины женщину. Я узнал пальто, воротник и шапку. А в лицо заглянул — лицо как скомканная коричневая бумага. Я ее не узнал. Я на нее так смотрю: „Мама, это ты?“ — „Ой, Сашенька…“ — расплакалась».

Приехали домой, она внукам улыбается, потом в слезы. Рассказывала, как их бомбили русские, как каждую ночь она бежала в подвал, как ложилась спать в одежде… «Улыбается, потом в слезы».

 

------------------------------------------------------------------------

Česká verze:

Vlast srovnaná se zemí

Alexandr Kozlov je restaurátor, známý i v Česku, autor kopií soch Matyáše Bernarda Brauna a Michala Jana Josefa Brokoffa, osobitý malíř a sochař, rodák z Donbasu – kraje horníků na Ukrajině.

Jazyk a kultura jeho malé domoviny, kterou byla vesnice Olšany a město Debalcevo, stejně jako domov jeho manželky – nádherné město u moře Mariupol, byly kdysi součástí „mocného“ Sovětského svazu (SSSR). Tak to aspoň tehdy vnímali.

V době pozdního SSSR, už za Michaila Gorbačova, vystupoval Alexandr dost neopatrně proti lžím o následkům atomové katastrofy v Černobylu. Odnesl to výslechy a bitím ze strany KGB. Tehdy uprchl za železnou oponu. Později byl s nezávislou Ukrajinou stále v kontaktu – zůstali tam jeho rodiče. Tamní život však nahlížel kriticky. Je toho názoru, že na Donbasu chybí kultura a že jen ta může dát člověku skutečnou svobodu. Na svobodu, která je lidem dána shora, nevěří a nezaměňuje ji za ekonomické statky.

Po více než třicetileté cestě úspěšné kariéry v Praze snil o tom, že si přeci jen na penzi koupí domek v Mariupolu, a až děti vyrostou, budou žít s manželkou na břehu Azovského moře. Na začátku totální ruské invaze na Ukrajinu v roce 2022 zahynuli v Mariupolu rodiče jeho ženy, z jeho matky se stala uprchlice a města byla srovnána se zemí.

Alexandr Vladimirovič Kozlov se narodil 28. ledna 1961 ve městě Pokrovskoje v Dněpropetrovské oblasti v tehdejším Sovětském svazu.

Jeho matka Anna Vasiljevna Kozlova, rozená Kožan, pracovala ve sféře veřejného stravování. Pochází z vesnice Olšany v Sumské oblasti na Ukrajině. Její otec Vasilij Akimovič se živil jako řidič autobusu, maminka byla zaměstnána v zemědělském družstvu. Rodině postupně vyvlastnili veškerý majetek – nejprve jim zabavili dobytek, poté přišli o kukuřičný mlýn. Anna, jako jediná ze tří sester, odjela studovat do Luhansku. V jejich rodině mluvil otec ukrajinsky, maminka a sestry rusky. „Styděly jsme se mluvit ukrajinsky – byl to příznak zaostalosti a omezenosti. Když jsme jeli do města, museli jsme mluvit rusky.“

Pamětníkův otec Vladimir Alexandrovič Kozlov pracoval jako učitel v hudební škole a také jako skladatel a zpěvák. Pochází z města Debalcevo v Doněcké oblasti na Ukrajině. Jeho tatínek Alexandr Nikolajevič Kozlov, válečný veterán, oslepl na následky pohmoždění mozku. Maminka Marija Andrejevna Kozlova, rozená Šepel, pracovala jako myčka nádobí v léčebně. Otec Vladimir Alexandrovič vystudoval Luhanskou hudební střední školu, byl zaměstnán v hudebních školách v Pokrovském a Debalcevu.

Rodiče se hádali, neboť otec, který si přivydělával hraním na svatbách a hostinách, tam také rád popíjel. Alexandr žil v dětství dlouhou dobu u babičky s dědečkem z otcovy strany. Jeho mladší bratr, který se narodil 12. dubna 1964, dostal na počest Gagarina jméno Jurij. Na otce má Saša hezké vzpomínky: jak spolu chodili k řece, jak mu přinesl olejové barvy a štětce nebo jak mu vyprávěl o spartánech a učil ho autogenní trénink. Maminku vídal málo, byla pořád v práci. Když šel do školy, naučil svoji babičku Marii číst.

Socialistický Donbas byl beznadějné místo

O jeho schopnostech nikdo nepřemýšlel, pro chlapce z jeho společenské vrstvy existovala jediná cesta: podzemní těžba uhlí. V jeho 15 letech ho matka poslala na Doněckou technickou školu průmyslové automatizace.

Od prvního ročníku pobýval Saša každý rok na praxi v uhelném dole Socialistický Donbas. „Jste v naprosté tmě. Máte jen lampičku, která ale nevydrží šest hodin, musíte ji proto rozsvěcet, jen když se potřebujete na něco podívat. Většinou jsme pracovali po hmatu ve tmě. Slyšíte jen hluk, lomoz, rány a výkřiky: ‚Orel!‘ – to když vykolejí vozík a řítí se dolů. V hloubce 1 100 metrů už cítíte teplo zemského jádra, je tam horko. Ochranná maska se vám okamžitě potem přilepí k obličeji, takže si ji sundáváte. Po práci v dole jsem měl půl roku černé hleny.“

V té době byl Alexandr hrdý na to, že žije v Sovětském svazu: „Upřímně jsem věřil tomu, že mám štěstí, že jsem se narodil v SSSR. Považoval jsem se za vyvoleného, za součást mocného národa. Postavit Bajkalsko-amurskou magistrálu, pokořit tajgu, být první ve vesmíru… Museli jsme vynaložit veškeré úsilí, abychom čelili kapitalismu. A já jsem je vynakládal! Byl jsem hrdý občan…“

Teď už to vidí jinak a práci v dole dokonce přirovnává ke znásilnění dítěte – bez jakýchkoli zkušeností a rozhledu člověk tehdy nechápal, co je normální a co ne. Donbas líčí jako beznadějný kraj: horníci vydělávali velké peníze, ale neměli je za co utrácet, scházeli a přicházeli o zdraví, trpěli nemocemi z povolání – onemocněním kolen a plic. „Důl byl jako podzemní hrob, který jste si kopal…“

Se státem se však Alexandr nikdy neztotožňoval – všechno vnímal jako podnět k osobnímu rozvoji. Byl mistrem sportu v horolezectví a členem amatérské sportovní organizace Zenit, vystupoval v cirkuse v Domě kultury V. I. Lenina, hrál na kytaru.

Bydlel na koleji, v pokoji jich bylo sedm. Aby měl soukromí, chodil do knihovny, po zavírací době mu tam dovolili malovat. Na koleji by mu obrazy ničili kamarádi.

Od horníka k bohémskému životu

Když dokončil třetí ročník, dozvěděl se, že se ve městě otevírá Doněcká státní umělecká škola. K lidem z tvůrčích profesí choval respekt: „Zpočátku jsem si představoval, že umělci sídlí na Olympu, zatímco normální smrtelník umění nemůže rozumět, že malovat obrazy je úděl bohů.“ Okamžitě se rozhodl, že se na uměleckou školu přihlásí. Na průmyslovce sice dělali problémy, ale s otcovou pomocí nakonec potřebné dokumenty získal.

Umělecká škola mu toho hodně dala i díky tomu, že na ní učili pedagogové z různých měst – z Kyjeva, Charkova, Leningradu. Leningradští učitelé byli do své práce zapálení, jezdili se studenty vlakem do Leningradu na zahájení světových výstav nebo jen podívat se na bílé noci.

Saša byl na škole nejstarší, vynikal svou energií, byl vedoucím komsomolské organizace – ovšem spíš díky svým vůdčím kvalitám, než že by souzněl s ideologií.

Hned první den na škole se seznámil se svou budoucí manželkou Natálií.

Vojna učí krutosti, nenávisti a bezcitnosti

Ještě ani nedokončil první ročník, a v dubnu 1980 už byl odveden na vojnu. Během prvního půl roku absolvoval přijímač v Buče. Poté sloužil u Kyjeva v elitním vojenském oddílu, kde byli pouze sportovci. „Připravovali nás na misi v Afghánistánu. Pak začaly nepokoje v Polsku, tehdy nám rozdali mapy Polska. Zástupce velitele roty nás varoval, abychom o tom nepsali v dopisech domů.“ Do války je ale neposlali.

Bolestně vnímal nesvobodu a násilí, jehož se společnost dopouští na člověku – viděl, jak se vysmívali mladým vojákům, nutili je drhnout chodbu zubním kartáčkem, jak opilí velitelé v noci vyhlašovali poplach. „Jaké chlapské kvality vychovávala v člověku vojna? – Krutost, nenávist, bezcitnost. Chtělo se mi vzít kulomet a jít s ním na velitelství.“

Před tím, aby to skutečně udělal, ho – jak přiznává – zachránily dopisy od Nataši. „Nataša čekala, až se vrátím z vojny, a každý den mi psala dopis. Dostal jsem jich od ní 730. Ona jich má ode mě stejné množství. Měli jsme je schované v Mariupolu u její maminky.“

Studentská svatba v Doněcku

Poté, co se vrátil z vojny, se s Natašou v Doněcku vzali.

Natalija Kozlova, rozená Gach, se narodila v roce 1962 v Mariupolu. Dětství strávila v Indii, kde její otec Nikolaj Leonťjevič Gach (*1934) pracoval jako inženýr na výstavbě metalurgického závodu. Natašina maminka Jelena Ivanovna Gach (*1941) byla hudebnice, hrála na klavír. V Natašině rodině mluvili všichni rusky, ukrajinsky Nataša neumí.

Na jejich svatbu přijeli Natašini rodiče z Mariupolu svou Volhou. Mariupol měli rádi, během letních prázdnin se s kamarády plavili na nafukovacím člunu podél divokých břehů Azovského i Černého moře.

Leningrad byl centrem kultury, a kultura je počátkem svobody

V letech 1985–1990 studovali Alexandr a Natalija na Leningradské vyšší uměleckoprůmyslové škole V. I. Muchinové.

Sašu překvapilo, jak pohodlně se v hlavním městě severu žilo: „V obchodech tam měli všechno, zatímco na vesnici nám chleba vozili jednou za týden a maso jste tam vůbec nekoupil. Pokud vám ve sklepě nevisela vyuzená půlka prasete, byl jste bez masa, a pokud jste na zahradě nepěstoval zelí – byl jste bez boršče.“

V běžném životě to neměl jednoduché. Jelikož měl pouze omezené pracovní povolení, mohl si přivydělávat jen vykládáním vagónů nebo psaním diplomových prací na zakázku. Nataše materiálně pomáhali rodiče.

Jejich pokoj na koleji byl místem, kde se setkávali s přáteli. Poslouchali rockové opery jako Juno a Avos nebo Hvězda a smrt, pomáhali spolužákům z ročníku s nápady na sochy a obrazy. Nataša pekla koláče.

Město vnímali jako kulturní prostředí: „V Leningradě se nám otevřel obrovitánský svět umění.“ Spoustu času trávil v Ermitáži, kam měli studenti uměleckých oborů vstup zdarma. Sám sebe hledal ve světě dětství a v umění nacházel protějšky událostí ze svého života: umění Májů – to pro něj byly babiččiny vyšívané polštáře, umění starého Egypta zase práce na opravě dědovy střechy.

Vyšší uměleckoprůmyslová škola V. I. Muchinové byla velmi liberální. Když to srovnával s Akademií umění v Moskvě, kde studovali jeho bývalí spolužáci z Doněcké umělecké školy, viděl, jak jsou zadupáni propagandou: kompozice se srpem a kladivem nebo hvězdou a praporem, ve figurálním umění samí námořníci, vojáci, letci. „Studenty z Moskvy jsem litoval. Nám dovolovali formální i abstraktní kompozice. Cokoli jsme chtěli.“

V té době odjížděli jeho židovští přátelé do zahraničí. Alexandr si u nich kupoval knihy a jejich odjezd vnímal bolestně: „Vždyť tehdy se cesta za hranice rovnala cestě do hrobu: ani oni k nám, ani my k nim. Už nikdy.“ Jeden kamarád z Akademie umění pak utekl do ciziny na nafukovacím člunu po Černém moři, z Turecka jim poslal pohled.

Perestrojku Saša nevnímal. „Už byl Gorbačov – po Petrohradu chodili krišnovci, veteráni, neofašisté. Pro nás tohle nebyly znaky svobody. Jediný rozdíl byl v tom, že jste si mohl koupit džíny a cigarety značky Camel.“

Za skutečnou svobodu považuje opravdové vztahy, otevřenost, lásku a schopnost obětovat se pro ni, tak jako v opeře Juno a Avos. Tou hlavní svobodou pro něj však byla svoboda tvůrčí. Bez kultury je ovšem svoboda nemyslitelná.

V Leningradě jsme byli „chocholové“

Vzpomíná, jak se k nim v Leningradě chovali povýšeně proto, že jsou Ukrajinci – kvůli jejich nářečí z jihu jim s Natašou přezdívali ‚chocholové‘. „V obchodě nebo kavárně nám pokaždé říkali ‚chocholové‘ – proto, že vyslovujeme ukrajinské ‚g‘. Bylo to trochu urážlivé, ale zase nijak zvlášť.“

Jako cizinci se však necítili: „Nepřestěhovali jsme se z Ukrajiny do Ruska – byl to Sovětský svaz, naše vlast, nekonečná, společná, bez hranic. Doněck vlastně nebyl tak úplně Ukrajina. Ukrajina byla např. vesnice Olšany, kde žil děda, tam mluvili ukrajinsky, tam byl takový útulný koutek Ukrajiny. Doněck byl ruský a Mariupol taky. Tohle dělení bylo umělé.“

Víc ho trápila sovětská nerovnoprávnost – existovaly „protekční“ děti, jejichž rodiče byli v komisi pro přidělování zakázek nebo byli členy Svazu umělců. „‘Synáčkové‘ mívali své ateliéry a své vlastní výstavy. Působilo to depresivně –pokud jste přemýšlel o budoucnosti. Oni měli všechno pod palcem, zatímco vy jste byl nula. Váš otec byl nula, váš děda byl nula a vás to čekalo taky.“

Zatčení, výslechy a bití kvůli pravdě o černobylské havárii

Na prázdninách v Doněcku dali kamarádi Sašovi přečíst leták o Černobylu. „To tedy bylo něco! Oficiálně se tam tvrdilo, že malé množství radiace neškodí, že je prospěšné, protože zabíjí mikroby. A demonstrace byly 1. května, lidé šli. V té době se ze škol odstranily dozimetry a lékaři měli zakázáno sdělovat diagnózu nemoci z ozáření. Ze zamořené oblasti lidi vystěhovali, ale krávy se tam na loukách pásly dál. Kontaminované potraviny se rozvážely do nezamořených oblastí, aby se zvýšila úmrtnost a zakamuflovala se tak statistika.“

Saša přivezl pár letáků do Leningradu. „Udělali jsme to špatně, vyšli jsme do ulic. S velkým transparentem a peticí, která hlásala, že je nutné postavit se k problému Černobylu čelem. Organizovali jsme to my – blázni, pár kluků a holek na Něvském prospektu.“

Na koleji ho sebrala KGB. Ukázali mu jeho fotografii z Něvského prospektu. „Všechno jsem slyšel, jako bych byl pod vodou, měl jsem silný otřes mozku.“ Protokol z výslechu ale nepodepsal, dokonce ho odmítl číst.

„Říkali mi: ‚Vidíš, co se děje – krišnovci, veteráni, neofašisti… My jen chceme vědět, kdy, co a kde se bude dít, abychom zajistili pořádek.“

To ho přivedlo na myšlenku, že s lidmi ve státě je něco v nepořádku: jsou ochotni lhát, aby nezničili obrázek šťastného socialismu. Dělat pořádek se rozhodně nechystají.

Útěk do Horlivky po výsleších KGB

V roce 1989 Alexandrovi udělili soudní zákaz pobytu v Leningradě. „Mohl jsem to vzdát a podepsat jim to. Říkali mi: ‚Přilezeš po kolenou, ještě nám budeš líbat nohy!‘ Já jsem řekl: ‚Ne.‘“

Na koleji manželce dokonce nabídl, že se rozejdou, aby si mohla zařídit normální život. Plakala a odmítla to.

Aby za sebou zametl stopy, odjel do Horlivky v Doněcké oblasti. Nemohl si najít práci, protože neměl povolení. Bydlel v opuštěném skladišti, kde nebyla elektřina ani topení. V té době se potraviny v obchodech vydávaly na lístky, bez povolení na ně ale neměl nárok. Byl o hladu.

Doba to ovšem byla zajímavá, lidé začínali soukromě podnikat – vznikaly první kavárny, salóny. Všichni tehdy potřebovali pomoci s interiérem – tím si Saša vydělával. Peníze posílal Nataše do Leningradu. Každé pondělí jí volal do bytu kamarádů.

I v Horlivce si pro něj ale přišli. „Jeden hodný milicionář se nade mnou slitoval a poradil mi, abych se někam uklidil nebo zmizel.“

Útěk do Československa

Život byl k nesnesení, postupně se rýsoval plán útěku za hranice. „Bylo mi jasné, že na kulturu Májů, Egypta nebo Řecka nikdy nedosáhnu. Že bez někoho, kdo by nade mnou držel ochrannou ruku, budu vždycky jen na vedlejší koleji. A nejjasnější ze všeho bylo vědomí, že žijeme ve lži.“

Alexandr a Natalija uprchli každý zvlášť. „Jel jsem vlakem. Jakmile jsme přejeli hranici, vyčkal jsem na vhodný okamžik a utekl jsem.“

S manželkou se setkali v Praze 1. dubna 1991. Požádali o politický azyl, prošli pohovorem. Lidem, kteří jim pomohli, Saša slíbil, že je nebude jmenovat.

V táborech a dobročinných noclehárnách

Půl roku žili v uprchlickém táboře. V létě sbírali borůvky a prodávali je u silnice, v lese sbírali houby.

Na dřevěné rámy natáhli prostěradla, na která Nataša malovala své obrazy, Alexandr vytvářel sochy z pórobetonových panelů. V Mladé Boleslavi uspořádali svou první výstavu, o které se pak psalo v novinách. Saša dostal nabídku pracovat v Kulturním centru.

Jel stopem do Prahy a odnesl obrazy do Spolku výtvarných umělců Mánes, kam je posléze přijali.

Po životě v utečeneckém táboře bydleli půl roku v křesťanské dobročinné organizaci Naděje – nejprve měli k dispozici jen lůžko na přenocování, později dostali svůj pokoj. „Každý víkend jste se musel modlit a zpívat žalmy. Pokud jste nepřišel na bohoslužbu, odpojili vám elektřinu.“

Logo dobročinné organizace Naděje – kříž s hvězdou uprostřed – je dílem Alexandra Kozlova. Je to poděkování organizaci za to, že jim poskytla střechu nad hlavou.

Když se v prosinci 1991 rozpadl Sovětský svaz, Alexandr s Natašou zůstali bez občanství. „Ministerstvo vnitra nám vydalo modré pasy OSN – pro osoby bez občanství. Tyhle pasy jsou naprosto skvělé – všechny hranice máte otevřené.“

Poprvé zavolali rodičům – už se nebáli, že jim telefonát ze zahraničí uškodí. Do té doby o nich jejich rodiče neměli žádné zprávy.

Od zedníka až k restaurátorovi českého Michelangela

V roce 1992 dostal Saša nabídku práce v Německu, nejprve jako zedník, poté jako sochař – restaurátor.

Ve stejném roce je Spolek výtvarných umělců Mánes pozval v rámci programu Rencontre (Setkání) na workshop do Francie. Celý měsíc tam žili a pracovali, tvůrčím způsobem zpracovávali témata jihu Francie, vytvářeli svá umělecká díla.

Blízce se spřátelili s organizátory – paní Denise a Patrickem Thomasem, kteří kvůli nim dokonce podstoupili riskantní dobrodružství – na jejich zdravotní pojištění absolvovala Nataša vyšetření na neplodnost. Posléze šli Denise s Patrickem jejich dětem za kmotry.

Pro německé město Freital vytvořil Alexandr sochu v barokním stylu, ve Francii zhotovil fontánu, jako sochař pracoval i ve Švýcarsku.

Narodily se jim děti: syn Alexandr (1994) a dcery Patricie (1998) a Rebeka (2005). Saša se usadil v Česku, chtěl víc času trávit s dětmi.

V roce 1995 získal veřejnou zakázku na zhotovení kopie sochy Panny Marie od M. B. Brauna z osmitunového bloku pískovce. „Bydleli jsme v domě faráře v Letohradu, kámen jsem otesával u něj na zahradě. Tři roky nám každý den četl z Bible, díky němu jsme do ní docela pronikli.“

Další cennou zkušeností pro něj byla práce na kopii sochy M. J. J. Brokoffa, i tehdy se jednalo o sochu Panny Marie.

Střet s domovinou: Já bych se nesmířil

Alexandr a Nataša naučili své děti rusky, češtině se vyhýbali. „Jazyk naší rodiny je ruština. Nesouvisí to s žádnou vlastí, to jsou hlouposti…“

Za celých 33 let navštívili Donbas pouze třikrát, srovnání s Evropou je deprimovalo: všude hulvátství a špína. Narazili na obvyklý „sovětský“ problém – na letišti po nich chtěli úplatek. Jejich dceři Patricii nechtěli vydat její drahé profesionální housle, s nimiž přiletěla vystoupit na festival.

Alexandr to komentuje velmi drsně: „Moji rodiče žili ve srabu. Já jsem žil ve srabu. Já jsem odjel, ale vy jste zůstali. Jak vám člověk může pomoct, aby i vaše děti a vnuci nežili ve srabu? Čtyřicet milionů – jim to vyhovuje. Já bych se s tím nesmířil.“

Poukazuje nejen na rozvrstvení společnosti, ale i na zvrácenou úctu lidí k těm, kteří mají moc – k vysoce postaveným zločincům, jejichž kmotrovství, zlodějství a úplatnost jsou očividné.

Vypráví, že dokonce i na pláži lidé poznali, že jsou „cizinci“, podle toho, jak se chovali k dětem. „My jsme se tady – v Česku, Francii, Německu, Švýcarsku, zkrátka v Evropě – tolik změnili! Nedokážu už být součástí tamté společnosti.“

Přírodu na Ukrajině má Saša stále rád. S Natašou si plánovali koupit domek na břehu Azovského moře a v důchodu v něm žít.

Válka: Neštěstí uprchlíků a ztráta ruského světa

Nemohli uvěřit, že je válka, několik nocí nespali. Když z Ukrajiny začaly proudit davy uprchlíků, bral Saša z fronty v pražském Kongresovém centru ženy s dětmi a odvážel je do Kutné Hory, kde nebylo tolik žadatelů a dokumenty tam šlo vyřídit ve větším klidu.

Napsal si seznam starostů českých měst, kde restauroval sochy a kostely, a všechny obvolal. V Kouřimi a Českém Brodě se mu povedlo zřídit ubytovny. Ubytovával také ukrajinské rodiny u farářů.

„Pomáhali jsme lidem z Ukrajiny, kteří pomoc potřebovali, ale zároveň i ruským studentům, kteří začali mít problémy s bankami a vízy. Nedělil jsem je na ‚naše‘ a ‚cizí‘, ne.“ I přesto s mnoha známými z Moskvy vztahy ukončil.

Rodiče Nataši zahynuli v Mariupolu

Od roku 2014 přemlouvali Alexandr s Natašou její rodiče, aby se přestěhovali do Prahy. „Říkal jsem jim, ať přijedou. Říkal jsem, že Krym bude potřebovat pozemní spojení s Rostovskou oblastí.“ Rodiče se ale s domovinou nedokázali rozloučit.

Do 4. března 2022 byli v kontaktu přes Skype. V dalších dnech už hovor nikdo nepřijímal. Oba rodiče zahynuli.

Začalo ostřelování čtvrti, v níž bydleli, jedna raketa zasáhla jejich dům. Natašin otec byl v té chvíli v bytě, byl to invalida na vozíku a nemohl se proto dostat ze čtvrtého patra. Maminka byla v úkrytu ve sklepě. Otec v bytě křičel, lidé ho snesli na rukou.

„Dobrovolníci mi poslali fotky jejich bytu. Zela tam půlmetrová díra, možná větší. Zřejmě raketa nebo protitanková střela, nevím. Všechny příčky v bytě spadly, nábytek tam nebyl. Zvětšoval jsem si fotky na počítači, podrobně jsem si je prohlížel. Zbyl tam jen kousek lustru – ten jsem poznával. Víc nic. Z klavíru zbyl oblouk, na který se natahovaly struny – poznal jsem ho podle tvaru, byl z litiny. Okna byla vysklená, radiátory proražené.“

Otce odvezli násilím na Krym. Zemřel v Simferopolu. Neví se, kde a jak je pohřbený.

Dobrovolníci poslali Alexandrovi i fotografii hrobu Natašiny maminky: hromádka hlíny na dvorku, na ní dvě dřevěná prkýnka stlučená do tvaru kříže.

„Vařili si na dvorku na ohni. Tehdy vařila Natašina maminka. Byl poplach, začalo bombardování. Všichni se schovali do sklepa. Ona se bála, že se jídlo připálí, a tak vykoukla. Zdálo se, že je klid, vyšla ven a okamžitě ji…“ Maminka Nataši zahynula 1. dubna.

Máma – uprchlice s tváří k nepoznání

Sašova maminka jela do Prahy ze Sum sedm dní. Bylo to v době, kdy už byly Sumy obklíčené, a jen dvakrát tehdy umožnili výjezd osobním automobilům. Poprosila nějaké lidi, aby ji vzali k sobě do auta: „Mám v Praze synka – známého sochaře, vezměte mě s sebou. Věci žádné nemám, jen tašku přes rameno.“

Tehdy bylo silné bombardování, jeli autem směrem k Moldavsku, dál od frontové linie. Podél hranice s Moldavskem ale také padaly bomby. Maminku dovezli do Polska, dál do Prahy už jela autobusem.

Saša na ni čekal na autobusovém nádraží. „Přijel jsem na Florenc. Chodím tam, koukám, nikde ji nevidím. Pak jsem uviděl ženu, která ke mně byla zády. Poznal jsem její kabát, límec a čepici. Když jsem se jí ale podíval do tváře, vypadala jako zmačkaný hnědý balicí papír. Nepoznal jsem ji. Koukám na ni a ptám se: ‚Mami, jsi to ty?‘ – ‚Ach, Sašenko!‘ Rozplakala se.“

Přijeli domů – směje se na vnoučata, a vzápětí pláče. Vyprávěla, jak je Rusové bombardovali. Jak každou noc utíkala do sklepa. Jak chodila spát oblečená… „Směje se, a vzápětí pláče.“